Герберт Уэллс, выдающаяся личность своей эпохи, в наше время известен, в основном, как писатель фантаст. На протяжении творческой жизни написал около 40 романов, несколько томов рассказов, больше десятка полемических сочинений по философской проблематике и приблизительно столько же работ по перестройке общества, две всемирные истории, около 30 томов с политическими и социальными прогнозами, больше 30 брошюр об устройстве общества, 3 книги для детей и автобиографию.
Для писателя, творящего в жанре научной фантастики, Уэллс проявляет характерные сильные аспекты - будущее и вечность. В силе его будущного аспекта сомневаться не приходится, из поистине огромного количества предсказаний, с которыми мы знакомы из его фантастических произведений и публицистики, сбылись более 80%, причем из них три четверти сбылись с высокой точностью. Однако, будущее Уэллса, было лишь творческим аспектом, в большей степени его видением, нежели мотивацией. Вечность, как целевой аспект, была знаменем на протяжении всей жизни, давала силы и требовала отдачи.
В своей биографии Уэллс пишет:
“С раннего возраста я был предрасположен к совершенно определенной форме деятельности и определенным интересам. Важнее всего для меня были попытки проследить движение отдельной человеческой жизни и человечества в целом, выделить главное в беспорядочном потоке событий и суметь запечатлеть главное. Изучение тех или иных тенденций и объяснение их было для меня тем же, что музыка для музыканта или развитие науки для ученого” - эти слова можно считать гимном первой вечности, и говоря их Уэллс не лукавит, характер его мотивации именно таков.
Со своей целевой вечностью Уэллс находится в позиции гуру, он учит, наставляет. В течение своей жизни Уэллс встречался с Ленином, Сталином, Рузвельтом и другими политическими деятелями, мнил что может стать посредником между идеологиями, объединить разрозненные социальные идеи. Большинство его произведений не фантастика, а публицистика, направленная на анализ процессов происходящих в обществе. Даже в его ранних произведениях, “Машина времени” или “Остров доктора Моро” фантастическая составляющая является лишь фоном, обрамлением для идеи (чаще всего для идеи социальной, общечеловеческой). В этом смысле, интересно сравнение Герберта Уэллса и Жуля Верна, обладателя тех же самых сильных аспектов, но в другом сочетании (целевое будущее и творческая вечность). Жуль Верн выстраивает свои произведения исходя из той версии будущего, которою ему хочется видеть. Он простраивает будущее, продумывает мельчайшие технические детали, делает все чтобы его будущее было как можно более достоверно. А вечность лишь помогает сделать его картину более целостной, сюжет более наполненным, героев ярче. Уэллс же готов рассмотреть разные варианты будущего, первейшим для него является общая картина, которою он хочет показать. Уэллс также как и Жуль Верн, порой может несколько страниц посвятить принципу работы какой-нибудь конструкции, но англичанин делает это из чистого интереса, безо всякой цели, он знает что его произведение не об этом.
Вот, еще один штришок из биографии Уэллса, показывающий превосходство вечностного аспекта над будущным, относящегося к периоду, когда Уэллс преподавал - “... я приколол на стенке “Схему”, где было распланировано как мне надо с наибольшей пользой употребить своё время и возможности. Я педантичнейшим образом наименовал этот листок “Схема”, вместо того чтобы назвать его просто “расписание”. Каждый момент жизни имел свое назначение.” Расписание - настоящие и будущее. Схема - вечность. Вообще, восприятие себя через свое предназначение - характерный вечностный мотив. Ощущая снижение своего умственного потенциала в старости Уэллс пишет - “Жить без надежды продолжить свое дело, для которого, думаю, я предназначен, мне представляется в высшей степени бессмысленным.” Не страх (будущее), но тоска (вечность).
Одна из особенностей вечности - способность к отстраненному восприятию. В романе “Россия во мгле”, где Уэллс рассказывает о своих впечатлениях о поездке в Россию, писатель как будто исключает себя из повествования. Он описывает прошлое нашей Родины с позиции гуру - т.е. подает все впечатления, не как впечатление, а как непреложные факты. Его самого за этой “завесой объективности” практически не видно. Уэллс, даже описывая собственную жизнь старается обобщить фактическую информацию, исключить случайности, как бы заместить прошлое вечностью. Вот что можно прочитать на первых страницах “Опыта автобиографии” - “Биографии положено быть анатомией личности, выявлением изначальных её свойств и того, во что они трансформировались... Поэтому моё повествование, очень личное, будет в тоже время говорить о людях, на меня похожих, а заодно и обо всей нашей эпохе в целом.” Говоря о том что повествование очень личное, Уэллс не совсем прав. Оно действительно очень подробное, но не очень личное. В биографии видна его жизнь, но гораздо хуже - он сам. Слабые темпористические аспекты Герберта Уэллса лежат как бы в тени его вечностного аспекта. Сильная вечность действительно может в какой-то мере поддержать слабые прошлое и настоящее, потому что вечность и связанная с ней обобщенная картина присутствует на любом временном отрезке. Когда приходилось действовать по слабым аспектам (особенно в юные годы), писатель почти всегда прибегал к помощи отстраненного восприятия. Это иссушало его болевой аспект, делая его более слабым, слепым.
Всё же, проследив за биографией писателя, трудно не обратить внимание на то что его болевой аспект - прошлое. Когда к Уэллсу пришел литературный успех и его финансовое положение стало столь прочным, что позволяло писателю не следовать за читательскими ожиданиями и писать на любые темы, Уэллс начинает экспериментировать с бытовым романом, начав с “Любовь и господин Луишем”, в котором даже не отрицает автобиграфичность, и продолжив другими, также в той или иной степени автобиографичными, романами. Впоследствии, Уэллс скажет что лишь некоторые его произведения имеют составляющие, гарантирующие им долговечность. Ни “Машина времени”, ни “Война Миров”, ни “Очерк истории”, ни другие популярные романы в этот список не вошли. Вместо этого он возложил надежды на “Кипс и Вероника”, “Любовь и господин Луишем” и другие романы, содержащие в завуалированном виде частички его прошлого. Это может быть признаком того что собственное прошлое гораздо важнее для писателя, чем он хочет это представить, больше чем он может скрыть за своей бесстрастной отвлеченностью, которой проникнут его “Опыт автобиографии”.
Третье прошлое характеризуется позицией критика. Несмотря на огромное культурное наследие, многочисленные тома романов, рассказов и публицистики, каждый из которых проникнут огромным количеством идей, Уэллс не рассматривает их как свою силу. Он говорит о том что единственная книжка, в которой заявлены существенные идеи его жизни это “Что мы творим со своими жизнями?”. Первое или второе прошлое считают всё нажитое своей неотъемлемой частью, тем на что можно опереться. Уэллс же выделяет из всего громаднейшего багажа одну единственную книгу - это позиция критика.
В “Опыте автобиографии” он пишет - “Я сам, без лишних напоминаний, сознаю, что значительная часть моих произведений написана небрежно, словно из-под палки, с раздражением, в спешке, плохо отредактирована, бледна и рыхла, словно перекормленная картошкой монахиня.” Прошлое для Уэллса болезенно статично, невозможно изменить ни само прошлое, ни его последствия, и он критикует себя прежде чем это сделает кто-то другой. Позиция я минус, ты минус - характерное проявление болевого аспекта. Стоит, однако, допустить, что подобная самокритика не есть явление из сферы темпористики, возможно это просто скромность или заигрывание с читателем (что, впрочем, при сильной и явственной позиции гуру весьма сомнительно).
Детство писателя, судя по его автобиографии, счастливым не было. Он не всегда пишет об этом явно, но через вечностную отстраненность просвечивает отношение - и на момент написания “Опыта автобиографии” Уэллс не воспринимает свое детство позитивно. Уже будучи взрослым, еще до своей писательской карьеры, Уэллс на короткий период жизни становится учителем. В какой-то мере этот период, в котором он может общаться с детьми, сталкивает его с самим собой в ученические годы. Вот что пишет Уэллс об этом периоде - “Я был очень уж строгим учителем, и меня порою трудно было стерпеть, но я ведь был строг и к самому себе; я позволял себе раздавать тычки и затрещины, потому что ученики, как и я сам, предпочитали скорую расправу...”. То Уэллс не проявляет снисходительности и мягкости, косвенно говорит о том как он сам относится к себе в своем прошлом. Это очень похоже на позицию критика - иметь внутри себя уверенность, что любая твоя боль заслужена.
Впрочем, явные признаки боли (основной негативной эмоции болевого прошлого) в биографии писателя найти непросто. Он очень умело отстраняется от боли, прикрываясь своим целевым аспектом - обобщает, смотрит со стороны и т.п. Уэллс жалуется, что в течение всей жизни ему доставляет проблемы плохая память. Быть может, это физиологическое нарушение, но также, не менее вероятно, что плохая память есть следствие чрезмерного увлечение целевым аспектом. Пытаясь закрыться от проблем с помощью вечности он постоянно забирает энергию у третьего аспекта, что, в конечном итоге, сказывается на адекватности восприятия собственного прошлого, и, в том числе, на памяти.
Слабейший, слепой аспект, также находит свое отражение в биографии Уэллса. Про свое восприятие настоящего он пишет - “Воспринимаю мир я не так ярко и живо, как большинство моих знакомых, и редко загораюсь от этого зрелища”. Вообще, в своей слабости к восприятию настоящего Уэллс признается более охотно. Если в описываемых тяжелых ситуациях о боли (прошлое) можно догадываться лишь по контексту, то о скуке (настоящее) он пишет прямо, хотя и тоже несколько отстраненно. Вот как он описывает работу в одной из контор, на которые его устраивала мать - “... я вошел в мануфактурную торговлю через парадную дверь и всё-таки находил свою жизнь невыносимой. Самым нестерпимым было то, что я не чувствовал себя вправе думать о чем-то своем. Мне полагалось непрерывно размышлять о булавках, оберточной бумаге и о том, как что упаковать. Если мне не находилось дела, я сам должен был его для себя отыскать, да побыстрее” - действительно, настоящая пытка для человека со слабым настоящим - постоянно находиться в процессе. Чем бы ни занимался молодой Уэллс на работе - уборка помещения, упаковка, прием товара, обслуживание покупателей - как только можно было выйти из настоящего он из него выходил, отстранялся либо с помощью книги, либо с помощью воображения.
При этом чувство острого одиночества, отверженности, которое так часто настигает обладателей болевого настоящего, для Уэллса не было характерно. Дурную работу или отношение шефа он не воспринимал как нечто, направленное против него. Уэллс находился в позиции гостя, и если настоящее не соответствовало его целям, он просто в него не вкладывался.
Аспект настоящего неразрывно связан с ощущением пространства и своего места в нем. Этот тезис косвенно подтверждает и сам писатель, оценивая свою способность к ориентированию следующим образом: “Лондон - мой родной город, я хожу по нему всю жизнь, и тем не менее меня всегда поражала уверенность, с какой ориентируется в нем любой шофер такси. Если мне надо пройти из Хокстона в Челси, не спросив дороги, мне приходится сперва основательно изучить карту.” - и тут же Уэллс дает еще один повод вспомнить об оттоке энергии в первый аспект - “Из всего этого следует, что ум у меня скорее неорганизованный, нежели просто плохой, неточный, восприятие замедленное, а память грешит провалами.”.